"НАРОД БЕЗМОЛВСТВУЕТ"

или Гражданское общество в России как культурно-образовательная инициатива

Эту заключительную ремарку пушкинского “Бориса Годунова” знают даже те, кто никогда не читал самой трагедии. Но именно потому, что “Бориса Годунова” мало читают и еще реже перечитывают, а в спектакле – на сцене – ремарок нет и быть не может, это выражение выпало из контекста: “народ безмолвствует” для многих всё чаще начинает представать не в значении резкой смены массового восторженного отношения к чему-либо тревожным неприятием при неготовности к открытому протесту, а в значении равнодушия, апатичного отсутствия интереса к происходящему.
Такая подмена смысла в общественном сознании крайне симптоматична. Если пушкинский народ безмолвствует, потому что усомнился и глубоко задумался, то для наших современников он безмолвствует, потому что ему “до фонаря” и “по барабану”. Гениальность Пушкина, сделавшего заключительную ремарку кульминационной точкой произведения, в том, что в реальной истории начала XVII века краткий момент “безмолвствования народа” стремительно перерос в страшную, почти десятилетнюю гражданскую войну и интервенцию – с голодом, цареубийствами, клятвопреступлениями, исчезновением государства и мучительной сменой династии. В словах “народ безмолвствует” заключена невыразимая боль и тоска одного из первых и величайших граждан России, осознавшего глубинную причину неизбывной трагичности отечественной истории – отсутствие у народа гражданского самосознания и способности к его выражению. Сегодня мы можем лишь поражаться прозорливости этого молодого человека, когда вспомним, что через сто лет после создания трагедии ее пафос воплотится в еще более ужасных формах. И этому новому катаклизму также будет предшествовать безмолвие народа. “Улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать”, – замечено другим гениальным поэтом в 1914 году. А судя по нынешнему переосмыслению пушкинской ремарки, события минувшего века, включая и его последнее десятилетие, по-прежнему ничего в этом отношении не изменили. Русская история была и остается историей безмолвствующего народа.
В небольшой статье нет места для сколько-нибудь подробного объяснения причин этого явления. Но дальнейший ход рассуждений будет непонятен без фиксации хотя бы самых важных обстоятельств, предопределивших многовековую “гражданскую немоту” одного из крупнейших народов Европы/Евразии.

Если лоном, в котором было зачато будущее Московское государство, считать периферийное (по отношению к стольному Киеву) Владимирское княжество, а эмбриональным периодом – бурную эпоху монгольского нашествия и возникновения вследствие него новой властно-политической системы в Северо-Восточной Руси, то собственно актом рождения “младенца” можно считать тот день (14 ноября 1263 года), когда после смерти сорокадвухлетнего Александра Невского в удел его младшему, четвертому сыну-ребенку досталась самая незначительная часть отцова наследства – Москва. В это время собственно Московское княжество занимало территорию от верховьев до устья Москвы-реки с запада на восток и от речки Лопасни до Клинско-Дмитровской гряды (т.е. не более 150 км) с юга не север.
Кто бы мог тогда предположить, что через шесть столетий из этого “гадкого утенка” получится могучий двуглавый орел, крылья которого будут обмахивать пространство до Калифорнии и Китая на востоке, Варшавы на западе, Швеции на севере, Турции, Персии и Индии на юге? Причем весь этот фантастический рост произойдет исключительно в результате оборонительных войн и мирной колонизации (так писали и продолжают писать в учебниках истории)?
Для нас же важен первый вывод: в условиях непрекращающейся внешней экспансии, когда народ постоянно борется с врагами, государство владеет абсолютной внутриполитической и социальной инициативой, остается единственным субъектом всех правовых и властных отношений и обустраивает себя именно в таком качестве. В сознании подданных оно не просто первично, но сакрально, и кроме воли миропомазанного монарха ничьей воли в его субъектности нет. Неудивительно, что в русском языке слово “государство”, ставшее обозначением абстрактного понятия “политическая организация общества”, имеет корень “государь” (в отличие от западно-европейских языков, в которых соответствующие слова “state”, “Staat”,”l etat” восходят к латинскому “status” со значениями “установление, общественная ступень, гражданское состояние”).
Был и еще один существенный фактор, резко усиливший эту доминанту в “огосударствленном” общественном сознании. Это фактор открытости или замкнутости социально-географического пространства. Дело в том, что если сильное государство имеет четкие границы, а за ними – сильных соседей, то социальная активность собственного населения проявляется во внутренней жизни: эмигрировать некуда. Социальное напряжение возникает и разрешается здесь, дома. Конфликты между властью и народом, между сословиями и классами, приводя сначала к открытым столкновениям, бунтам, восстаниям и революциям, постепенно заставляют искать компромиссы и закреплять их в правовых актах. Одновременно идет структуризация общественных связей, возникают механизмы учета и защиты интересов, установления их баланса. Постепенно формируются самоорганизованное гражданское общество и правовое, плюралистическое и демократическое государство.
В густонаселенной и “многогосударственной” Европе этот процесс занял почти полтысячелетия и завершился в целом только во второй половине XX века. И хотя исходные условия в западной и восточной частях Европы в XV веке не были резко различными, минувший период не породил в России ничего похожего. Едва ли не важнейшая причина этого – хроническая незамкнутость ее государственного пространства. Роковым обстоятельством в этом отношении стало падение Казанского ханства в 1552 году. С этого момента (вплоть до нашего времени) путь “встречь Солнца” стал гигантским насосом, отсасывающим из европейской России наиболее социально активную часть населения. Сотни тысяч казаков, беглых и свободных крестьян, а вскоре и ссыльно-каторжных пошли в Сибирь, на Дальний Восток и Аляску в поисках лучшей доли или на вечное поселение. Государству, бессильному остановить этот процесс и даже заинтересованному в нем (тем более, что внешняя экспансия была и в его собственной природе), не оставалось ничего иного, как прикрепить оставшихся крестьян-пахарей к земле, т.е. фактически пойти на введение рабства в дополнение к уже существующему всесословному холопству (вспомните форму челобитных, подававшихся на государево имя даже “ближними боярами”). Что и было зафиксировано в Соборном Уложении 1649 года.
Но ведь в это же время и Европа переживала эпоху Великих географических открытий и из нее тоже нарастал поток эмигрантов в век назад открытую Америку. Почему же социальная стагнация, подцепившая на крючок Россию, миновала Старый Свет?
Потому что к этому времени в Европе уже возникло то, что обеспечило ей социально-экономическое лидерство на последующие пять веков. Это, во-первых, новый тип личности, буржуа-протестант, подлинный панегирик которому пропели Маркс и Энгельс в первой главе своего “Манифеста коммунистической партии”. А во-вторых (и это столь же важно), в Европе в это время фактически складывается принцип национального государства.
Здесь мы подошли к узловой точке.

Прежде всего заметим, что “национальное государство” в европейском толковании этого термина начисто лишено этнического содержания: под нацией понимается не народ одного рода-племени, а сограждане одного государства. В этом смысле американцы (граждане США вне зависимости от этнической принадлежности каждого из них) – нация, и любой обладатель американского паспорта на вопрос о его “nationality” ответит, что он именно американец, а не итальянец или ирландец. Этнических американцев нет, как нет этнических великобританцев или россиян. Но принципиальная разница между нами и ими в том и состоит, что на подобный вопрос ни один из граждан Российской Федерации не ответит, что он россиянин, а назовет свою этническую принадлежность. Этот столь легко фиксируемый на бытовом уровне факт есть самый убедительный аргумент в пользу утверждения, что население современной России не является нацией. В этом, кстати, видится одна их наиболее существенных причин того, что все попытки сформулировать национальную идею для нашей многонациональной страны так и останутся пустым призывом, пока население не превратится в нацию.
История СССР дала пример такой попытки. Интерпретация советского народа как новой исторической общности людей памятна всем гражданам союза нерушимого республик свободных. За 83 года существования этого государства лишь Великая Отечественная война вроде бы свидетельствовала о складывании нации. Но этот пример неубедителен. Морально-политическое единство, возникающее в критически-экстремальной ситуации прямой угрозы жизни людей и их семей, действительно способно сплотить миллионы. Но вот прямая опасность миновала, и стоило государству перестать быть тоталитарным, как оно распалось, а “новая историческая общность” и пальцем не пошевелила ради его сохранения и защиты.
И снова вернемся в 1649 год. Историческая случайность удивительным образом свела в нем два события: принятие уже упомянутого Соборного Уложения в России и казнь короля Карла I в Англии – введение крепостничества на востоке Европы и установление первой республики на ее западе. Вот она – убедительно-зримая точка бифуркации, начало долгого расхождения исторических судеб России и Европы. Ни петровская европеизация, ни династические браки, ни модернизация конца XIX – начала XX века, ни индустриализация и мощное развитие научно-технического и военного потенциала в советское время – ничто не приблизило страну к внутренней стабильности, которая основывается не на оболванивающей пропаганде, промывании мозгов и иезуитстве карательного аппарата, а на социальном партнерстве государства и гражданского общества.
Да, 140 лет назад Александр II провел глубокие демократические реформы: отменил крепостное право, ввел независимый суд и местное самоуправление. Да, в 1905 году его внук Николай II с крайней неохотой пошел на учреждение Государственной Думы. К 1917 году кое-какие элементы протогражданского общества уже можно было различить. Но пришла советская власть, признавшая любые разговоры на эту тему уголовным преступлением. Наступила эра стахановцев, “веселых ребят”, “кубанских казаков” и ударных комсомольских строек. Только через четыре поколения счастливой жизни стало ясно, что “так жить нельзя”.
И вот наступило время, когда в самом обычном энциклопедическом словаре можно прочесть статью “Гражданское общество”, в которой говорится, что оно “означает совокупность отношений в сфере экономики, культуры и др., развивающихся в рамках демократического общества независимо, автономно от государства. Гражданское общество предполагает существование широкого круга прав и свобод. Полное огосударствление общественных отношений ведет к свертыванию демократии, установлению тоталитаризма”.
Но возникает вопрос: откуда возьмется гражданское общество в стране, где в течение шестисот лет безраздельно правило это самое тоталитарное государство, оставившее после себя маргинализированное, криминализированное, атомизированное население, искушаемое воспоминаниями о новом будущем государственном величии?

Если ответ состоит в том, что становление гражданского общества возможно только естественно-историческим путем, то у России в этом смысле нет никакой перспективы. Если же ответ состоит в признании возможности осуществления гражданского общества как совместного социального проекта государства и его граждан, то это дает шанс.
А между тем, чтобы прервать наконец эту дурную бесконечность, нужно совсем немногое: нужно, чтобы появилось первое за последние сто лет поколение, не зараженное парализующим ядом из смеси иждивенческих и апологетических отношений личности к государству. Нужно, чтобы впервые в отечественной истории появилось поколение, которое будет смотреть на государство как на делового партнера, жизненно заинтересованного в успехе акционерного общества “Россия”. Нужно, чтобы впервые появилось поколение, любящее свою Родину и умеющее вернуть былую урожайность ее нынешней бедной земле, уверенность в себе – ее нынешним обездоленным людям, красоту и здоровье – ее нынешней обезображенной природе. Нужно, чтобы впервые появилось поколение, свободное от ксенофобии и националистических предрассудков, не верящее в побасенки о собственной мессианской духовности и жертвенном бессребреничестве, о международных заговорах и прочей пошлой ерунде.
Новое поколение – это сегодняшние дети. Научить их добру, как и злу, сделать мудрыми, как и глупыми, могут только взрослые. Смогут они (и мы вместе с ними) сорганизоваться, повести себя так, будто гражданское общество уже есть, поднять его ростки в самой доступной для демократических и гуманистических отношений государственно-общественной сфере – сфере образования, – есть надежда, что действительно “за нами придут другие, моложе и лучше нас”. Нет – “ни сказок о нас не расскажут, ни песен о нас не споют”.
Ибо народ – безмолвствует.