Исследование

Учитель и общество

Как и было обещано в предыдущем репортаже, мы подробно знакомим вас с одним из выступлений на гимназической конференции, прошедшей в Санкт-Петербурге.

Трудно сейчас сказать, какова роль учителя в обществе: не положение – это мы знаем, – а роль. Для этого надо отойти на определенную временную дистанцию.
Потому стоит обратиться к таким временам, от которых мы достаточно удалены, чтобы вспомнить, а может быть, – определиться в том, каковы причинно-следственные связи между учителем и тем обществом, которое в большой мере сформировано, выращено руками, душой учителя.
В нашей истории культуры немало книг, мемуаров, воспоминаний, где авторы находят место для слов благодарности своим наставникам. Обратимся к такому слову об учителе, автором которого является живописец второй половины ХIХ – начала ХХ веков Илья Ефимович Репин.
В своих воспоминаниях "Далекое близкое" ¹ художник нашел место главе под названием «Иван Николаевич Крамской. Памяти учителя», где невольно воспроизвел алгоритм учительского мастерства, умения вызвать такой интерес к предмету, который заразит, заставит ученика задуматься, так что он, школьник ли, взрослый ли ученик и не заметит, как окажется в поле интеллектуального, духовного, нравственного, гражданского воздействия своего учителя.
Юный Репин, недавно приехавший в Санкт-Петербург, будущий студент Академии Художеств, приглашен к знаменитому Крамскому, мастеру, мэтру, душе свободных петербургских художников. Юноша волнуется, стесняется, но решается идти. Прочтем этот эпизод:

«Что делать? Неужели итти на квартиру! Нет, поброжу еще и добьюсь сегодня, а то пришлось бы отложить на несколько дней.
Через полчаса звоню еще, решившись уйти наконец домой, если его и теперь нет.
– Дома.
– А, знаю, знаю, вы приходили уже два раза, – прозвучал его надтреснутый, усталый голос в ответ на мое бормотанье. – Это доказывает, что у вас есть характер – добиться своего.
Я заметил, что лицо его было устало и бледно, утомленные глаза вкружились. Мне стало неловко и совестно, я почувствовал, что утруждаю усталого человека. И, главное, не знал, с чего начать. Прямого предлога к посещению в столь поздний час у меня не было. Сконфузившись вдруг здравым размышлением, я стал просить позволения притти в другой раз.
– Нет, что же вы так, даром хлопотали! Уж мы напьемся чаю вместе, раздевайтесь.
Это было сказано так радушно, просто, как давно знакомому и равному человеку. Я вдруг успокоился, вошел в небольшую комнатку и начал смотреть по стенам. Голова Христа! Как интересно! Так представленной я не видел ее никогда. Как выделяется лоб, какие впалые, утомленные глаза... И сколько в них кротости и скорби! Но как странно: волосы расходятся ровными прядями вниз и не стушеваны, широкие мазки не докончены. «Вот она, академическая манера», – подумал я про себя. Я только слыхал про нее. А это зачем здесь?! Какой-то самый иконописный образ спасителя.
– А что, как находите? Что вы так иронически на него смотрите? Это вот, видите ли, я взял заказ написать образ Христа: писал, писал, даже вот вылепил его.
Он снял на станке мокрые покрывала, и я увидел ту же удрученную голову Христа, вылепленную из серой глины. Ах, как хорошо! Я не видел еще никогда только что вылепленной скульптуры и не воображал, чтобы из серой глины можно было вылепить так чудесно.
– Чтобы добиться легче рельефа и светотени, – продолжал он, – я взялся даже за скульптуру... да работал, работал и вижу, что оказываюсь несостоятельным, не поспею к сроку. Обратился к живописцу, и он очень скоро написал вот эту икону. Что же, заказчики довольны. А мой Христос, пожалуй, и через год не будет готов. Как же быть и кто же станет ждать?
За чаем он оживился совсем. Начав понемногу о Христе, по поводу образа, он уже не переставал говорить о нем весь этот вечер. Сначала я плохо понимал его, мне очень странным казался тон, которым он начал говорить о Христе: он говорил о нем, как о близком человеке. Но потом мне вдруг стала ясно и живо представляться эта глубокая драма на земле, эта действительная жизнь для других. «Да, да, конечно, – думал я, – ведь это было полное воплощение бога на земле». И далее я был совершенно поражен этим живым воспроизведением душевной жизни Христа. И казалось, в жизнь свою я ничего интереснее этого не слыхал. Особенно искушение в пустыне. Он представил борьбу Христа с темными сторонами человеческой натуры.
– Искушение сидело в нем самом, – говорил Крамской, возвышая голос. – «Все, что ты видишь там, вдали, все эти великолепные города, – говорил ему голос человеческих страстей, – все можешь ты завоевать, покорить, и все это будет твое и станет трепетать при твоем имени. У тебя есть все данные овладеть всем и быть здесь всемогущим владыкой... – произнес он таинственно. – А ты, сын божий, ты веришь этому? Испытай! Ты голоден теперь; скажи камням этим, и они превратятся в хлебы; всемогущий отец сделает это для тебя. Если он послал тебя для великого подвига на земле, то, конечно, за тобой невидимо следят ангелы, и ты смело можешь броситься с колокольни, они тебя подхватят на руки. Испытай-ка!»
Крамской странно взглянул на меня.
– Это искушение жизни, – продолжал он, – очень часто повторяется то в большей, то в меньшей мере и с обыкновенными людьми, на самых разнообразных поприщах. Почти каждому из нас приходится разрешать роковой вопрос – служить Богу или мамоне. Христос до такой степени отрекся от личных привязанностей и от всех земных благ, что, вы знаете, когда родная мать пришла однажды искать его, он сказал: «У меня нет матери, у меня нет братьев».
Все это было для меня такой новостью, было сказано с таким чувством и так просто, что я едва верил ушам своим. Конечно, все это я читал, даже учил когда-то со скукой и без всякого интереса слушал иногда в церкви... Но теперь! Неужели же это та самая книга? Как это все ново, глубоко, интересно и поучительно!
Он сам был возбужден своими идеями, сопоставлениями и все более и более увлекался живой передачей вечных истин нравственности и добра.
Утомления его давно не было и помину; голос его звучал, как серебро, а мысли, новые, яркие, казалось, так и вспыхивали в его мозгу и красноречиво звучали. Я был глубоко потрясен и внутренне давал уже себе обещание начать совсем новую жизнь...
Далеко за полночь. Взглянув на часы, он удивился очень позднему времени.
– А мне завтра надобно рано вставать! – прибавил он.
Я тоже засуетился и опять вспомнил об его усталости.
Он сам посветил мне по черной лестнице. С непривычкой провинциала я в темноте едва спустился до двора. Я был в каком-то особенно возбужденном настроении и не мог заснуть в эту ночь. Целую неделю я оставался под впечатлением этого вечера, он меня совсем перевернул.
Успокоившись понемногу, я начинал компоновать «Искушение Христа в пустыне» под влиянием рассказа Крамского. Я поставил Христа на вершине скалы перед необозримой далью с морями и городами. Он отвернулся с трагическим выражением от искушающего вида и зажмурил глаза. Одной рукой он судорожно сжимал свой огромный лоб, а другой отстранял от себя неотвязную мысль о земной славе и власти. Одел его в короткий хитон, а босые ноги были в царапинах
С этого времени я часто стал ходить к Крамскому и боялся только, чтобы ему не надоесть. Он бывал всегда так разнообразен и интересен в разговорах, что я часто уходил от него с головой, трещавшей от самых разнообразных вопросов».

В этом эпизоде мы можем выделить десять ступеней, по которым ступает учитель, а за ним следует ученик – не сразу, но уверенно. Выделенные цитатами из текста, слова-ощущения Илья Ефимовича Репина позволят нам взглянуть последовательно на действия учителя и цепочку реакций ученика:

• «Это было сказано так радушно, просто, как давно знакомому и равному человеку» – условием доверия к нам, педагогам наших учеников, то, что сначала заставляет их нас слышать, является доброжелательное, доверительное отношение как к равному, т.е. как к личности: без высокомерия и не свысока.

• «Сначала я плохо понимал его…» – любой педагог, свободно владеющий материалом своего предмета, увлеченный работой, знает о первичном непонимании, так и написанном на лицах учеников. Это естественно, т.к. эрудиция и увлеченность не дает отстраненности от темы, потому стилистически речь непонятна ученикам, она выпадает из их понятийного поля. Но это быстро проходит, что мы видим из следующей цитаты:

• «…потом мне вдруг стала ясно и живо представляться…» – как только некий ступор, ошеломление эрудицией, картиной, которую рисует повествование учителя, иногда самой речью начинает проходить, ребята, ученики интуитивно пока, но живо ощущают, представляют, воссоздают доминирующий в рассказе учителя образ. А это, в свою очередь, начало возникновения некоего представления, с которого начинается знание.

• «И казалось, в жизнь свою я ничего интереснее этого не слыхал» – это первичное представление, только что рожденный образ, начинает в рассказе учителя, в ходе урока, в поисках системы доказательств (в зависимости от приемов работы) тут же обрастать подробностями, деталями, которые создают ощущение причастности к новому, свежему.

Предмет беседы может быть самый разный, важен подход. В примере, взятом нами из книги И.Е. Репина, И.Н. Крамской рассказывает будущему ученику о своих мыслях, представлениях, размышлениях в работе над картиной. Увлеченность самого учителя и есть огромный стимул для появления увлеченности ученика.

• «Почти каждому из нас приходится разрешать роковой вопрос – служить Богу или мамоне» – когда педагог видит, что ученики его услышали, уже пошли за ним, тогда, погрузив их в существо проблемы, он словно бы оборачивает эту проблему на самих воспитанников, на их жизнь, опыт, настоящий и будущий.

Этот прием, даже способ усвоения хорош тем, что эмоционально или интеллектуально подготовленный ученик не должен тратить дополнительное время, усилия на то, чтобы представить себе, о чем говорится. Он готов думать над этим вопросом – тогда станет понятно, что проблема лично ему и предлагается.

• «Все это было для меня такой новостью, было сказано с таким чувством и так просто, что я едва верил ушам своим. Конечно, все это я читал, даже учил когда-то со скукой и без всякого интереса слушал иногда в церкви... Но теперь! Неужели же это та самая книга? Как это все ново, глубоко, интересно и поучительно!»

• «Я был глубоко потрясен и внутренне давал уже себе обещание начать совсем новую жизнь»

• «Целую неделю я оставался под впечатлением этого вечера, он меня совсем перевернул» – состояние потрясения есть результат воздействия слов учителя, образов в его речи, того хода рассуждения, которым он ведет учеников. Оно у молодого человека не проходит долгое время, а, следовательно, фиксируется в сознании. Ученик оказывается подготовленным к восприятию уже не «с нуля», так формируется база для создания представлений, а они, в свою очередь, готовят знание.

• «Успокоившись понемногу, я начинал компоновать «Искушение Христа в пустыне» под влиянием рассказа Крамского» – а это уже интерпретация, т.е. первый признак того, что сказанное на уроке учителем, услышано учеником и принято как руководство к действию – своему. Знание уже заложено, и оно работает.

• «С этого времени я часто стал ходить к Крамскому» – неоднократность говорит только о том, что учитель принят в его роли, он нужен ученику, он – питательная среда для ученика, а не передатчик информации.

Перед нами – художник, обладающий еще и Учительским даром.

Может быть, не вышло бы того Репина, работы которого мы знаем, если бы он в юности не повстречал Крамского, ставшего его учителем не только живописи, но и жизни, культуры, литературы, поэзии…

Читатель может возразить: этот пример нетипичен, т.к., во-первых, он касается двух выдающихся художников, а мы учим всех, а во-вторых, перед нами беседа увлеченных людей, только один из них – уже состоявшийся мастер живописи, в то время как второму это предстоит.

Что ж, взглянем на профессионала, педагога-демократа Константина Дмитриевича Ушинского. Кстати, оба эпизода – и уже представленный, и тот, к которому мы обратимся ниже, – принадлежат одному историческому периоду, приблизительно середине ХIХ века.

Статью «Три элемента школы» ² (напечатана в «Журнале для воспитания», № 5 за 1857 г.), где К.Д. Ушинский убеждает читателя в необходимости обучать и воспитывать своих учеников одновременно, не разделяя эти обязанности на разных педагогов и «не раздувая» при этом штат школы, автор предваряет эпиграфом из трагедии Вильяма Шекспира «Гамлет»: «Гамлет. Употребите вашу шляпу на то, для чего она сделана: наденьте ее на голову».

Эти слова Гамлета Ушинский приводит применительно к функции школы в обществе, иначе говоря – не мешайте ей заниматься тем, для чего она предназначена: учить, воспитывая.

Завершает же он свои краткие, но емкие по фактическому материалу рассуждения выводом:

«Мальчики, предоставленные самим себе, не подчиненные одному воспитывающему влиянию, только портят друг друга и дичают. Сорные травы вырастают с необыкновенной быстротой на юной, сильной, но никем не разрабатываемой почве, глушат все добрые начатки, и новый источник зла обильно сочится в лоно общественной жизни».

Эти слова, сказанные словно бы сегодня, – о роли учителя, воспитывающего и обучающего детей в школе, и о том, что происходит в обществе, когда нет такого педагога, для него отсутствует место или социальный заказ.

О К.Д. Ушинском мы знаем многое, немало написано, но, тем не менее, считаю необходимым именно в теме "учитель и общество" вспомнить слова о нем, приведенные в книге одной из его выпускниц, бывшей смолянке. К ней и ее одноклассницам, кому предстоял выпуск из Смольного Института благородных девиц, обратился Ушинский³, рассказывая о том, что создает человека, что делает его личностью, полезной себе и обществу:

«Вы должны, вы обязаны, – говорил он, – зажечь в своем сердце неугасимую жажду знаний, развить в себе любовь к труду, – без этого жизнь ваша не будет ни достойной уважения, ни счастливой. Труд возвысит ваш ум и облагородит душу. Труд даст вам силу забывать горе, тяжелые утраты, лишения и невзгоды, которые встречаются на пути каждого человека. Труд доставит вам чистое наслаждение, нравственное удовлетворение и сознание, что вы недаром живете на свете. Все в жизни может обмануть, все мечты могут оказаться пустыми иллюзиями, только умственный труд один никогда никого не обманывает: отдаваясь ему, всегда приносишь пользу и себе и другим. Постоянно расширяя умственный кругозор, он мало-помалу будет открывать вам все новый и новый интерес к жизни, заставит вас больше и глубже любить и понимать ее. Он один дает человеку прочное и настоящее счастье».

Видно, что здесь ключевое слово – труд, любовь к труду как определяющий свойства личности, приносящей «пользу и себе и другим», да и вообще возможность появления личности из просто человека, подростка, юноши.

Известно, что пребывание Ушинского в Смольном институте не было долгим, его «ушли» достаточно быстро – слишком ярким человеком он был для неповоротливой тогда системы просвещения – но влияние его личности, профессиональных и человеческих качеств, ориентиров в жизни на учениц оказалось столь сильным, что передавалось и следующим поколениям смолянок.

Связь времен, если она построена на влиянии личности учителя, педагога отчетливо видна: нынешние пожилые люди, учившиеся в военные и послевоенные годы (40-е годы ХХ века), застали поколение учительниц – выпускниц Высших Женских курсов.

Примером тому являются рассказы тех, кто учился в те годы в женской школе № 239 на Адмиралтейском проспекте, известной прежде в Ленинграде как «школа со львами». Облик этих учительниц, сдержанная, спокойная манера обращения к ребенку, терпимость, всегда негромкий голос, а главное – искреннее активное желание научить своим предметам всех учениц, заинтересовать. Они на это не жалели времени – ни на уроках, ни в послеурочное время. А уровню знаний поколения «военных» детей можно только хорошо позавидовать.

Получается, что наша история – история образования и культуры, которые создают общество завтрашнего дня и поддерживают сегодняшнее, – пронизана влиянием учителя на личность, и рассказывает (и немало) про суть учительского труда, когда он на самом деле – труд и любовь.

________________

¹ И.Е.Репин. Далекое близкое. – М.: Искусство, 1953. С.146–148. (Из главы «Памяти учителя» о периоде времени – начале 6о-х гг. ХIХ века)

² Три элемента школы. Избранные педагогические сочинения в 2 т.; т.1.– М.: Педагогика, 1974. С. 32–50

³ Водовозова Е. История одного детства.– Петрозаводск: Карельское книжное издательство, 1963. С. 204