ЗА РУБЕЖОМ
ЗДЕСЬ НЕ СПОРЯТ С МЛАДШИМИ
Дина РУБИНА, Израиль
Иерусалимские Буратино
Израильские дети ужасны.
То есть они, конечно, милые, красивые и
раскованные ребята, но не приведи Бог оказаться
вам в автобусе на заднем сиденье в окружении
пяти-шести этаких симпатяг. Полагаю, самым
сильным вашим чувством на протяжении всей
поездки будет чувство благодарности судьбе за
то, что вы состоите членом больничной кассы.
Да нет, ничего особенно злостного и
преднамеренного, ничего кровожадного у них и в
мыслях нет! То, что вас крепко потопчут, – так это
просто они вскакивают, непоседы, и прыгают,
словно кенгуру в прерии, по сиденьям. Могут
плюхнуться к вам на колени и, задрав вверх ноги в
кроссовках сорок второго размера, очень
непосредственно рассмеяться. Просто они веселые
и раскованные.
То, что вы оглохнете на ближайшие семь лет жизни
– это тоже пусть вас не смущает. Потому что никто
специально, из преступных побуждений, вас не
травмировал. Да, наши дети любят петь
исступленным транспортным хором, весело визжать
на запредельных звуковых колебаниях и орать, как
пятьдесят иерихонских труб, собранных вместе. Да
что там говорить: просто они веселые и
раскованные!
Представьте себе, вы приезжаете из непростой,
мягко говоря, страны – России, где не последней
проблемой является проблема молодого поколения:
преступность малолетних, жестокость подростков,
потеря нравственных ориентиров... ну и прочие
прелести. Это так, конечно. Но все-таки... Если не
касаться крайних случаев, следует признать, что в
России все же существует... как бы это выразиться
поточнее... субординация поколений, некое
возрастное расстояние, разграничение отношений.
Да что там говорить – не нами сказано впервые:
отцы и дети! Скажем проще: место в трамвае балбес
старухе все-таки уступит. А не захочет – ему
укажут, да еще пристыдят.
Здесь, в Израиле, такой возрастной субординации
не существует в принципе. Десятилетний мальчик
будет разговаривать с вами, как со своим
сверстником. И не только потому, что в иврите нет
обращения к человеку на «вы». Ваш почтенный
возраст ни в коем случае не помешает мальчику
делать и говорить то, что он считает нужным. И
вообще – ваш возраст отнюдь не основание для
ущемления его права получить от жизни все
удовольствия.
Это не хамство. Это – следствие естественности
всего общества.
Одно важное добавление: все вышесказанное не
исключает приветливости, и даже дружественности,
и даже фамильярности как дополнительного
оттенка всеобщей простоты.
Спустя несколько недель после приезда я в
замешательстве стояла посреди улицы Яффо –
разыскивала какую-то организацию, задрав голову,
читала по складам названия на табличках.
Десятилетний
мальчик будет разговаривать с вами, как со своим
сверстником
– Есть проблемы? – пропищал кто-то подо
мной. Я опустила взор. Клоп лет девяти, худенький,
носатый, этакий иерусалимский Буратино
покровительственно и спокойно смотрел на меня
снизу вверх, явно собираясь руководить моими
действиями, если я попала в затруднительное
положение.
– Что ты, никаких проблем! – удивилась я, и он
кивнул и побежал по своим делам.
А я смотрела ему вслед и думала: с каким вопросом
мог бы ко мне на московской улице обратиться его
сверстник? «Тетенька, который час?», или спросить,
как найти такую-то улицу, или – что крайне редко
случалось – выклянчивать у прохожих медь
(«Тетенька, я деньги потерял, до дома доехать не
могу...»), но это особо предприимчивые и
артистичные, я таким всегда давала деньги за
талант.
Но с покровительственным спокойствием
интересоваться, не нужна ли взрослому человеку
помощь, – с какой стати? Ему бы в голову не пришло
переступать эту субординационную черту.
И другая картинка.
Хамство или следствие естественности
общества?
Еду в пустом автобусе. Кроме меня, в
салоне только мальчик лет десяти – коротко
стриженный, со скучающей рожицей. Он полулежит,
вытянув ноги на противоположное сиденье. Я
впервые еду к друзьям на их новую квартиру и
боюсь проехать нужную остановку. Поколебавшись,
решаюсь спросить у мальчика.
Две-три секунды он изучает меня, не снимая ног с
сиденья, не меняя ни позы, ни выражения лица.
Думает? Не знает? Знает, но не желает ответить?
Наконец, качнув кистью руки, расслабленно
свисающей с приподнятой коленки, он говорит мне
лениво, но вполне доброжелательно:
– Спроси у водителя! Беседэр? (Понятно?)
И я – делать нечего, – хватаясь за поручни, бреду
к водителю выяснять, на какой остановке мне надо
выходить. После чего долго размышляю о юном
паршивце, пытаясь проникнуть в ход его ленивых
мыслей, угадать мотивацию поступка и
предположить причины, по которым он... и т.д.
А между тем скорее всего невинное дитя просто не
знало, на какой остановке следует выходить этой
тетке странного, как и все русские, вида.
Его российский сверстник повел бы себя иначе. Он
бы сказал «не знаю»; тот, кто повоспитанней,
сказал бы «извините, я не знаю»; интеллигентный
мальчик из хорошей семьи попытался бы помочь,
спрашивая у других пассажиров.
Скорее всего мне бы все равно пришлось
обратиться к водителю. Что и посоветовал сделать
юный израильтянин – без лишних слов и ненужной
суеты: с какой стати суетиться? А в сочетании с
обращением на «ты» все это и дает тот
непередаваемый эффект особого левантийского
хамства – впечатление, складывающееся не из
грубых слов, а из этой лени, нежелания суетиться,
будь перед ним хоть Мессия, на белом осле
въезжающий в Иерусалим...
Так вот, израильские дети...
Бедные бывшие советские учителя, вызубрившие
здесь иврит и сдавшие сложный экзамен на право
преподавать... Не все они, добившиеся таким трудом
этого права, остаются работать в средней
израильской школе. Не в силах вынести душа
советского педагога этого свободного
разгуливания по классу посреди урока, этого
полуприятельского-полунасмешливого обращения
ученика к учителю, этого гипертрофированного и
тщательно оберегаемого всем обществом чувства
личной свободы и человеческого достоинства
каждого сопляка.
А по уху – за наглость – не желаете ли, господин
сопляк, по системе Макаренко?
Нет, не желает, с Макаренко не знаком, а буде
случится (не дай Бог!) что-то вроде этого, то
плакала ваша педагогическая поэма вместе с
изрядной суммой в шекелях, которую вы, по решению
суда, уплатите в качестве штрафа родителям
бедного двухметрового крошки.
Это твердо знает каждый.
Разговор с моим десятилетним племянником Борей:
– Сегодня такой трудный урок был по математике...
Хорошо, что я успел с доски все списать. Мне все
время Рахель мешала. Заслоняла.
– Надо было попросить ее...
– Я и попросил. Крикнул: «Рахель, да отойди
наконец – мешаешь!» – и все переписал.
– Рахель – это девочка из твоего класса?
Боря (удивлен моей тупостью):
– Да нет, это учительница математики!
Известный израильский писатель говорит с
грустной усмешкой:
– Мой отец звал моего деда «аба-мори» (отец,
учитель мой)... Я звал своего отца просто «аба»...
Мой сын зовет меня – Габриэль... А его сын,
вероятно, будет подзывать его вот так... – и
писатель прищелкнул пальцами – жест, каким
подзывают на Востоке слугу.
Любят, хвалят и балуют
Израильтяне очень любят своих детей. До
неприличия. Во вред всяческому благоразумию.
Причем, по моим наблюдениям, отцы более нежны к
детям, чем матери, и больше времени посвящают
чадам. И более щедры на проявления чувств – не
стесняются прилюдно сюсюкать, обнимать, тискать
своего ребенка. Придешь в любую контору – будь то
бюро по продаже компьютеров или министерство
образования – на стене за спиной чиновника(цы),
как в российской деревне, прикноплены
многочисленные фотографии возлюбленных
отпрысков в разных ракурсах, возрастах и на
разных средствах передвижения – от
трехколесного велосипеда до родительской
«хонды».
Самое распространенное обращение к ребенку –
«мами», что можно перевести, как «мамуля»,
«мамуся». Повторяю, не ребенок обращается так к
матери, а мать (или отец) к ребенку. А поскольку
даже в среднестатистической израильской семье
детей, как правило, трое-четверо, обращение это с
годами так въедается в речь, что порой заменяет
собой «господина» и «госпожу».
Израильтяне
очень любят своих детей. До неприличия
Например, на днях в банке чиновник,
разъясняющий мне разницу между двумя
сберегательными программами, говорил
раздраженно:
– Я тебе в третий раз объясняю, мами, на этом ты
много не выиграешь.
Чиновник был моим ровесником.
Однажды на рынке я слышала, как пожилая женщина
сказала торговцу, заломившему за бананы слишком
дорогую цену:
– За такие деньги, мами, продай эти бананы своей
бабушке, да будет благословенна память ее.
Но я отвлеклась.
Итак, израильские дети...
Их балуют с самого рождения. Лет до пяти они сосут
пустышку. Нередко можно наблюдать, например в
автобусе, как вполне разумный трехлетний
хлопчик, вынув изо рта соску, звонко объясняет
маме или сестре разницу между «субару» и
«мицубиси», а закончив тираду, удовлетворенно
водворяет соску на место.
Что касается такого святого дела, как
высаживание младенца на горшок, то об этом и
вовсе здесь не беспокоятся, благо есть такая
замечательная вещь, как одноразовые подгузники.
Ребенка не будят ночью, чтобы он не надул в
постель. Он и дует. Дует и в дальнейшем. Вообще мне
самой интересно знать, на каком этапе «мами»
приучается к общепринятому пользованию
унитазом.
И вот этот облизанный, заласканный «мами», едва
вынув соску изо рта, идет в школу, где его не
слишком нагружают уроками, развлекают и
оберегают.
Хвалят! Это очень важно. Вам объяснит это любой
школьный психолог.
“Еврейская мама российской закваски”
На днях мне пришлось-таки побывать на
родительском собрании в школе, где учится моя
восьмилетняя дочь. Собственно, собранием это
назвать нельзя, поскольку педагог встречается с
каждым родителем с глазу на глаз и беседует,
проникновенно объясняя папам-мамам, какое
драгоценное чадо им повезло родить.
Я увиливала от таких «бесед» весьма успешно на
протяжении полугода, поскольку объелась ими,
пока моя дочь (незаурядная, на мой взгляд,
бездельница и растяпа) училась в первом классе.
Но тут получаю особое приглашение явиться вместе
с дочерью! Записка сопровождена рядом
восклицательных знаков. Я не то чтобы струхнула,
но, признаться, озаботилась. В указанный день, в
названное время, разбросав важные дела и отменив
две важнейшие для меня встречи, я предстала перед
учительницей. Она была строга со мной необычайно.
– Я добиваюсь встречи с тобой целый год, –
сказала она, – как ты можешь жить, не зная, что
происходит с твоей дочерью?
Тут, конечно, я обмерла.
О
том, какое ненавязчивое образование получают
школьники в еврейской начальной школе, ходят
анекдоты
– Как это – не знаю, что происходит? –
испуганно пролепетала я. – Слава Богу, вижу ее
каждый день, проверяю тетрадки. А что происходит?
– А то происходит, – сурово ответила она, – что
ребенок обделен теплым словом, сказанным в
присутствии других родителей. Целых полгода она
не слышит о себе ничего хорошего. Нет, конечно, я
все время хвалю ее в классе, чтобы она не
испытывала дискомфорта, но этого явно
недостаточно!
После этих слов учительница выглянула в коридор,
где подпирала стенку моя страшно довольная
девица, и, зазвав ее в класс, заговорила
торжественно и проникновенно.
– Хава – прекрасная девочка, – сказала она, –
лучшая ученица в классе. Не потому, что лучше всех
учится, а потому, что может учиться лучше всех.
Более способной девочки я не встречала за все
пятнадцать лет работы в школе... – и т.д, и т.п.
Признаться, я сначала сама обалдела и развесила
уши. То, что моя дочь – девка способная, я и сама
знаю: других, что называется, не держим. Но от
сыплющихся и сыплющихся на меня превосходных
степеней по поводу ее талантов я, честно говоря,
оробела и минут десять зачарованно выслушивала
всю эту чепуху.
– Не страшно, – продолжала учительница, – что
наша чудная девочка не всегда готовит дома уроки.
Ничего, что она отвлекается на занятиях и почти
все время сидит с отсутствующим видом. Не беда,
что она забывает дома карандаши, ручку, тетради и
однажды даже пришла без портфеля. Все это
преодолимо, потому что более прекрасной по своим
задаткам ученицы просто нет в школе.
Словом, я поняла, что мне делать. И на обратном
пути из школы «прекрасная ученица» прямым
текстом получила по первое число: и за то, что
уроки не готовит, и за то, что все забывает, и за
отсутствующий вид, и за отменные способности.
Пропал «воспитательный момент» израильской
училки. Все-таки я хоть и еврейская мама, но
российской закваски.
О том, какое ненавязчивое образование получают
школьники в начальной израильской школе, ходят
анекдоты. Хотя что там анекдоты! Жизнь, как
известно, ярче и смешнее любого вымысла. Мой
знакомый, преподаватель игры на ударных
инструментах, рассказывает:
– Есть у меня ученик лет тринадцати, паренек
способный. Недавно объясняю ему на уроке, когда
надо вступить правой рукой на барабане. Он все
путает и путает. Я говорю: «Правой, понимаешь, это
надо играть пра-вой! Ты что, не знаешь, где правая
рука?» А он вытянул так перед собой обе ладони,
смотрел-смотрел и говорит вдруг с таким
искренним изумлением: «Так они ж одинаковые! Как
их отличишь!»
Как разболтанные “мами” становятся
серьезными людьми
Надо сказать, в израильском обществе – в
средствах массовой информации – постоянно
муссируется вопрос о необходимости реформы
образовательной системы. Время от времени в
газетах публикуются разносные статьи и
обличительные интервью. Общество клокочет: вся
образовательная система прогнила,
разваливается, никуда не годится. Тем не менее,
поступая в университеты и технионы (высший
политехнический), абитуриенты – вчерашние
выпускники израильских школ – успешно проходят
сложнейшие тесты, и диплом, например,
Иерусалимского университета за границей
котируется высоко.
Каким образом эти разболтанные, не приученные к
систематическому труду «мами» становятся
серьезными людьми, отлично ориентирующимися в
море специальной литературы и знающими, как
взять из университетского курса самое важное и
нужное для себя – сие для меня пока загадка.
Как загадка и разительное превращение наглого
восемнадцатилетнего обалдуя в солдата Армии
обороны Израиля, человека, на которого с первых
дней государство взваливает величайшую
ответственность за личное оружие, постоянно при
нем находящееся, – будь то на полигоне, в
городском транспорте или ночном баре.
— А если этот дикий «мами» на кого-нибудь крепко
рассердится? – интересовалась я в первое время.
– А если он выпьет? А если он сумасшедший? А если
он приревнует к кому-нибудь свою девочку, а
личный «бах-бах» свисает с его плеча так кстати?..
Я видела однажды драку двух солдат. Возможно,
из-за девочки. Они почти одновременно вскочили
из-за столика кафе на пешеходной улице Бен-Иегуда
и, почти синхронно скинув с плеч винтовки,
отбросили их на руки друзей, сидящих рядом. И лишь
затем, рванув на груди гимнастерки, бросились
молотить друг друга самым отчаянным образом.
После этой сценки я уже не задавала вопросов по
поводу ношения оружия обалдуями. Не то чтоб
успокоилась, а как-то подчинилась воле судьбы.
Кроме того, люблю наших солдат – это мой
маленький личный сантимент.
Люблю смотреть, как, обморочно откинув голову и
зажав коленями винтовку, они спят в автобусе.
Люблю смотреть, как, жуя на ходу питу и забрасывая
тяжелый баул в багажное отделение, они влетают в
переднюю дверь, лупя прикладом по собственной
заднице…
Недавно, выгуливая пса, я увидела в нашем дворе
солдата. До армии ругалась с этим «мотеком»
(дитятей) по поводу полуночных песен под моим
окном. Он показался на повороте дорожки. Закинув
за спину баул, пошатывался от мертвецкой
усталости. Вмиг из стайки играющих во дворе детей
с ликующим воплем выпрыгнула его девятилетняя
сестра, подбежала, обняла, обхватила его за пояс и
повела к подъезду, как ведут сильно пьяных или
легкораненых.
Я смотрела им вслед. Они медленно шли к своему
подъезду. Он обнимал сестренку за плечи и шел
прихрамывая…
День был не субботний – значит, его отпустили
домой за какие-нибудь особые заслуги.
Я представила, как долго он добирался от
ливанской границы, как ловил под палящим солнцем
попутные машины и с каким наслаждением сейчас
расшнурует и снимет дома свои рыжие ботинки –
знак особых боевых частей…
…А недавно и моего собственного обалдуя забрили
в солдаты.
Ожидая его домой на субботу, я дежурю у окна и
вижу, как из подъехавшего автобуса вываливается
долговязый, с бритой головой, солдат и, волоча
тяжелый вещмешок, с винтовкой за плечом, устало
бредет к нашему подъезду.
– Господи! – восклицает за моей спиной муж. – Как
ему доверили оружие? Как?! Как?!